Продолжение >>

Глава 12

Сымай штаны, дед

                “Не думай.

                Если думаешь – не говори.

                Если думаешь и говоришь – не пиши.

                Если думаешь, говоришь и пишешь, не

          подписывайся.

                Если думаешь, говоришь, пишешь и

         подписываешься – не удивляйся”.                               

                                            (Народная мудрость)

Олег приходил в себя медленно. Болело всё, о чём только можно было подумать. Мысленно представил ноги – болели ноги, каждый палец в отдельности – и каждый палец пронизывала тупая тягучая боль. Он боялся встать с койки, вспоминая, как полз и не мог управлять телом. Но сейчас ему было лучше – “врачи” ограничились вторым уколом, ожидая большей покладистости от “пациента”. Добить его они всегда  успеют, а пока пусть живёт. Он и жил, вот боялся гадить под себя, хотя и вставать было страшно. Голова  всё ещё раскалывалась от жуткой боли, тело плохо слушалось, но он чувствовал, что может встать. А какая собственно разница? Ну не сможет, свалится, ну изобьют, бросят на койку и привяжут. Тогда под себя, а пока он – Человек! Видя, что парень открыл глаза, на край койки присел коротко стриженый мужик лет тридцати пяти. Глаза внимательно прощупывали Олега, чуть отёчные щёки расплылись в дружеской улыбке.

– Ну, пришёл в себя? Всё хорошо?

– Лучше не бывает.

– То-то я смотрю, ты уже в порядке, что снилось, Олег?

–  Держи, сынок, яблочко, – это с соседней койки  поднялся старик-ветеран, протягивая яблоко Олегу, – съешь, полегчает, тебе витамины нужны.

– Дед, отойди, повысил голос на старика одулощёкий, – мы с Олегом беседуем.

– Да я что, я только яблочком угостить, – стушевался старый вояка, – не мешаю я никому, беседуйте пожалуйста, никому я не мешаю.

Старик поспешно отошёл и сел на своё место.   Койка скрипнула, лицо деда напряглось, и всем своим видом он демонстрировал испуг, робость перед этим мужиком, которого не кололи, не привязывали и даже не били, а боялись, кажись, даже санитары. Штатный соглядатай положен был в каждой  палате, а этот самый что ни на есть такой. Дед старался не перечить этому, как он про себя его называл, “шестому”, дабы не навлекать на себя дополнительные мучительные процедуры. “Шестой” же делал вид, будто уверен, что о его предназначении  никто не догадывается. Это была молчаливая обоюдовыгодная игра. Олег тоже усвоил правила этой  игры, подыгрывая шпику и остальным, поскольку каждый из “пациентов” мог оказаться осведомителем. Но сейчас ему было не до “игры”, хотелось в  туалет, он недомогал, всё болело, дойдёт - не дойдёт? А тут этот пристаёт со своими дурацкими расспросами. Да пошёл он…, хуже уже не будет, шли бы они все, суки вонючие. Как он всё это ненавидел! Выбраться бы отсюда поскорее, кругом же чужая сволочь! Почему, за что, почему им распоряжаются чужие люди?! Парня переполняли ненависть и отчаяние. Но от этого сейчас как отвязаться?

– Слушай, ты от меня вот отдаляешься, а теперь вот приближаешься, а вот теперь отдаляешься снова.

– Это бывает, – “шестой” встал и перешёл в свой угол.

В туалете Олег долго топил в унитазе припрятанные за щекой пилюли. Пилюли эти, слава Богу, насильно не впихивали: считалось что “пациент”, с подавленной после издевательских процедур волей, и сам проглотит всё, что прописали – не до привередничанья ему сейчас, только бы гнев на себя не навлечь. Таблетки долго не хотели тонуть.

Олегу пришлось спускать воду несколько раз. Убедившись, что пилюли не всплывут на поверхность, он поплёлся в палату, провожаемый внимательным взглядом охранника. Это тоже была хоть маленькая, но его победа: теперь, когда “лекарства” канули в воду, шансов стать идиотом поубавилось, вплоть до следующего приёма. А озадаченный “приближением и отдалением” от разрабатываемого объекта, гэбист пожалуй на сегодня оставит его в покое. Здесь из вот таких маленьких противостояний и состоит жизнь, если это можно назвать жизнью. Теперь можно просто лечь и попытаться забыться, а там и день прошёл, а там может ещё поживёт, может даже выживет и выйдет на свободу. Свободу!

Аж не верилось, неужели ещё может быть жизнь на свободе, без соглядатаев и заборов, без “докторов” и бессилия что-то сделать для своего освобождения, без этих чужих людей и всего этого чуждого, ненавистного мира. Он начинал ненавидеть всех вокруг и всё. Добрый мальчик превращался в убеждённого врага всего того, что окружало его и издевалось над ним.

В палату вошёл мужик со шприцем и в белом халате. Сердце ёкнуло, измотанные нервы сжались в комок. Они его добьют, этого больше не выдержит  он, просто подохнет и всё. Мужик прошёл мимо койки на которой в напряжении и в ужасе Олег ждал  продолжения экзекуции, и приблизился к той, на которой лежал ветеран.

– Сымай штаны, дед, укольчик тебе сделаем.

– Зачем, мне не полагается – затрясся подбородок у старика.

– Прописано, значит полагается, ложись давай.

Старик покорно спустил штаны, обнажив дряблые старческие ягодицы, с ненавистью посмотрел в сторону одуловатощёкого и лёг на живот. Старика Олегу было жалко. Но ещё больше жалко было себя. Он закрыл глаза, боясь, что вот сейчас придёт и его очередь, но сегодня никого больше не кололи. Прикрыл подушкой глаза, защищаясь таким образом от ненавистного, никогда не выключаемого света и попытался уснуть. В голову лезли воспоминания, уснуть не получалось. Он гнал прочь эти навязчивые эпизоды, а они не слушались и как наяву представали перед глазами. В другом конце палаты раздавались стоны и какое-то кряхтенье. Он откинул с лица подушку: стонал старик-ветеран. Глаза Олега стали влажными: “Сволочи, какие кругом все сволочи!” Он снова закрыл лицо подушкой. И снова…

Ведут новобранцев в военный городок в гарнизонный клуб. Такой строй запуганных человечков в форме не по размеру. У входа стоят “старослужащие” и обирают новеньких. C Олега сорвали шапку. Потом в роте дали другую, старую и очень маленькую. Увидеть, кто взял, невозможно. Все в одинаковой униформе грязно-засаленного цвета. Из  строя выйти нельзя, запрещено. Этим и пользуются  те, кто побыл в армии подольше. На новеньких охотятся специально и организованно.

В дивизионном клубе – шорох и кашель в зале, кашель постоянный. Почти все солдаты простужены. Если в этот момент не кашлял он, то кашляет рядом сидящий, сидящие спереди и сзади. Потом он, потом другие и так  на протяжении всего мероприятия. На сцене президиум, в президиуме старшие офицеры Войска Польского. Поляки вручают нашим солдатам какие-то свои значки. Вручили новобранцу. Тут же реплика: “И салаге дали”. Вообще деление на “салаг” и “стариков” было бы смешным, “старикам” -то по девятнадцать-двадцать лет, если бы за этим не стояла порочнейшая система взаимоотношений в армии. Чего же им, почти детям, оторванным от элементарной цивилизации и брошенным в эту клоаку, было ожидать хорошего? И деться от этого некуда было – па-а-чётная обязанность.